Ачимова рыбачит с друзьями, пожилыми супругами ханты Ольгой и Николаем и улыбчивой девушки-манси Людмилой. Людмила достает телефон, чтобы отправить фото рыбалки в Instagram, Наталья отвлекается, чтобы пошутить над ней, — и поплавок удочки снова дергается. Девушка резко подсекает удочку, вытягивает из проруби рыбу и достает крючок свободной рукой.

Чуть дальше от рыбаков стоят нарты, запряженные тремя оленями, и снегоход. Здесь, в 196 километрах от Сургута, начало мая — это первые дни, когда температура днем поднимается выше ноля.

Ханты — малочисленный угорский народ, который живет преимущественно на севере Сибири. Большинство ханты, примерно две трети — около 19 тысяч человек, живет в Ханты-Мансийском автономном округе — Югре. В середине XX века на этих территориях нашли большие залежи углеводородов. В регионе начала быстро развиваться нефтегазовая промышленность, навсегда изменив традиционный уклад жизни коренных народов. Корреспондент «7x7» Денис Стрелков провел два дня на стойбище ханты, чтобы посмотреть на жизнь тех, кто предпочел лес городу, и поговорить с теми, кто еще не смог определиться.

Наталья Ачимова родилась в 1989 году «в лесу» — так ханты называют свои традиционные поселения. До шести лет она жила в селе Угут Сургутского района. Ее детство было похоже на детство многих детей, живущих на отдаленных территориях, — в какой-то момент прилетал вертолет и забирал ее учиться в школу-интернат.

В школе Наталья увлеклась танцами. Ее брат и сестра вернулись на стойбище, а она решила, что хочет связать свою жизнь с искусством. После Югорского государственного университета играла в театре обско-угорских народов «Солнце» в Ханты-Мансийске, затем была небольшая роль в фильме Игоря Зайцева «Тобол» с актерами Евгением Дятловым и Дмитрием Дюжевым. Сейчас Ачимова работает художником декораций в историко-культурном центре «Старый Сургут»: делает национальные костюмы, игрушки, реквизит. Ее главная мечта — работать на «Мосфильме». Наталья считает, что у киноконцерна не хватает актрис с внешностью сибирских народов, в том же «Тоболе» роль коренной жительницы исполнила китаянка Ян Гэ.

У жителей ХМАО, территория которого приравнена к Крайнему Северу, есть северные надбавки к зарплатам и льготы. Они позволяют ездить отдыхать на море, но Наталья Ачимова предпочитает ездить отдыхать «в лес» — только там, по ее словам, она может по-настоящему расслабиться и забыть о необходимости жить по расписанию. Поэтому на майские праздники она с подругой Людмилой отправилась к Ермаковым — с ними Ачимова познакомилась на одном из хантыйских праздников.

Чтобы попасть на рыбалку в Ингуягун, из Сургута надо добраться в Когалым. В переводе с хантыйского название «Когалым» означает «гиблое место». Это молодой моногород, который разросся в постсоветское время. В начале 90-х его главой был Сергей Собянин — сейчас он занимает пост московского мэра. Арт-объекты и рисунки на стенах домов посвящены нефти и нефтяникам, большинство — с упоминанием компании «Лукойл».

Ханты Ольга и Николай Ермаковы живут в 70 километрах от Когалыма. Ермаковым около 50 лет, большую часть жизни они проработали в нефтяной промышленности, теперь вернулись в лес. В городе у них осталась квартира, в которой живут дети.

Ермаковы встречают нас в Когалыме на китайском внедорожнике.

По дороге Людмила шутит о подруге:

— Мы — Ханты-Мансийск: она — ханты, а я — манси.

Они работают вместе в историко-культурном центре «Старый Сургут». Людмила рассказывает: языки ханты и манси сильно отличаются, хотя народы живут по соседству и их традиционный быт схож. Понять речь друг друга они не могут, хотя встречаются слова со знакомыми корнями.

Ханты и манси — коренные малые народы, поэтому для них есть исключения в законодательстве. Их традиционная деятельность — охота и оленеводство — не облагается налогом, для своих нужд они могут рубить лес и ловить рыбу без лицензии, но в ограниченных количествах. Многие по-прежнему ведут кочевой образ жизни. Коренные народы могут свободно жить на своих территориях, а оформить прописку — по адресу администрации ближайшего населенного пункта. Но так происходит до того момента, пока на их территориях не найдут нефть.

— В Когалыме живет один хант, его история уже ни в какие рамки... Человек всю жизнь прожил в лесу, у него была земля, где стоял чум, где паслись олени. На его территорию приехали нефтяники, прямо на машинах. Говорят: «Убирай свой чум, тут нефть у тебя, мы будем здесь ставить буровую, прямо на месте чума». Представьте, как будто пришли в вашу квартиру и выкинули вас отсюда. А он по-русски плохо разговаривает. Его провоцировали, подталкивали к нарушению закона, хотели через суд на него надавить. Он два года судился и выиграл дело, — рассказывает Ачимова.

Интересы ханты представляют общины. Это объединения семей, живущих в одной местности. Есть общины, которые оформляют право на определенную территорию и вносят ее в реестр, но так делают не все. Некоторые семьи из-за неграмотности и нежелания связываться с бюрократией не имеют никакого юридического права на территорию проживания. Они не смогут ее защитить, если возникнет такая необходимость.

Чаще всего сделки по использованию земель коренных народов заключают через общины. Нефтяники платят компенсации за недропользование, которые должны быть распределены между семьями. Ачимова считает, что процедура заключения сделок и распределения компенсаций насквозь коррумпирована — корпорации и руководство общин заключают невыгодные для простых ханты договоры. До половины средств, предназначенных на компенсации за использование хантыйских территорий, уверена она, могут исчезнуть по пути к рядовым ханты:

— Когда сталкиваются интересы крупных нефтегазовых корпораций и маленьких людей — для них ты букашка, человек, которого запросто можно раздавить. Был один, пытался выяснить, куда деваются компенсации от разработки месторождений — из выделенных четырех миллионов до общины доходило только два. Его заставили замолчать, запугали.

Раньше, продолжает Наталья Ачимова, существовало негласное правило: нефтяники не трогают священные места и кладбища коренных народов. Сейчас компании начинают их игнорировать. Как в случае добычи нефти на священном озере ханты Имлор, где интересы ханты отстаивает шаман Сергей Кечимов.

— Сергей Кечимов — тот, кому не безразлично положение нашего народа. Он защищает, поддерживает, ценит, любит, уважает наш народ. Он болеет за наш язык, культуру и за наши традиции. Это глубокий и мудрый человек. Я на него смотрю как на деда. И до глубины души ценю то, что он делает.

Чтобы попасть на стойбище к Ермаковым, нужно преодолеть контрольно-пропускной пункт охраны нефтяников: их дом расположен на охраняемой территории нефтедобычи.

— Нас они знают, пропускают без проверки. Раньше даже гостей привезти было проблемой — сейчас проще, — рассказывает Николай. Охранник на посту, увидев издалека знакомую машину, открывает шлагбаум.

За два километра до «кёот» — до дома — сворачиваем с асфальтовой дороги в лес. Ольга пересаживается на снегоход с прикрепленными нартами [традиционные сани], который был припрятан недалеко от дороги.

— Тебе понадобятся монетки для обряда, — говорит Наталья. — Потом расскажу зачем.

Ольга в развевающемся платке едет на «Буране» до реки, за которой находится стойбище. У реки за «Буран» садится ее муж, а мы втроем с Натальей и Людмилой пересаживаемся на нарты. Едем по реке вдоль русла. Несколько раз под нартами проваливается лед, но из-за большой скорости они не тонут.

— Бросай монеты в реку! Это нужно, чтобы тебя духи приняли, — кричит Наталья.

Кидаю. Доезжаем до берега сухими.

На небольшой песчаной поляне стоит несколько построек: два больших сруба, три — поменьше и маленький сруб на сваях для хранения продуктов — лабаз. В центре поляны стоит каркас чума — походного жилища ханты. Рядом с чумом — выгоревшие на солнце кузова старых уазиков. Николай говорит, что для леса УАЗ — самая подходящая машина, а китайский внедорожник нужен для езды по трассе.

Снаружи дом Ольги и Николая похож на русский сруб, но внутри нет стен и печи. Вместо перегородок — формальное разделение территории на женскую часть, с кухней, и мужскую. У дальней стены дома во всю ее ширину — широкий деревянный выступ, который ханты используют как спальное место. Это — зимник, жилище для зимы. Есть еще и летний дом — он стоит в нескольких километрах от этого.

В мужской половине дома есть подобие православного красного угла — священный уголок. Там лежат разные ленточки — подношения духам, а главный предмет — не икона, а флаг России. На кухне висят дипломы Ермаковых за гонки на оленьих упряжках.

У живущих в лесу нет необходимости постоянно следить за часами. Они ориентируются на световой день. Встают с рассветом, идут спать с закатом — лишний раз не придется заводить бензиновые генераторы, чтобы получить электричество. В доме Ермаковых из электроприборов — несколько лампочек и телевизор со спутниковой тарелкой.

— Раньше, когда приезжали журналисты, они просили, чтобы спутниковую тарелку закрыл черным пакетом, чтобы спрятал все признаки цивилизации, — говорит Николай.

У Ольги и Николая есть смартфоны. На территории стойбища ловит только один оператор. Время от времени Ольга созванивается со своими подругами и невесткой.

У Николая с Ольгой около 15 оленей. На привязи — только три-четыре, остальные свободно передвигаются. Николай объясняет, что привязывает только вожаков, остальные держатся рядом с ними и не убегают.

Олени едят ягель, но Ермаковы подкармливают их комбикормом. У животных очень развито обоняние — есть из чужих рук они будут, только если надеть одежду их хозяина.

Сейчас ханты передвигаются на снегоходах. Оленей для передвижения используют, но чаще всего — чтобы прокатить гостей. Сегодня как раз такой день, поэтому Ермаковы берут привязанных оленей и ведут запрягать их к нартам. Николай садится на снегоход, а Ольга правит оленями.

— Мы стараемся не раскрывать рыбные места. Это ведь мы для необходимости рыбу ловим, лишнего не берем, а некоторые русские рыбаки меры не знают — рыбачат, пока всю рыбу не выловят, — замечает Николай. — Но когда рыба идет, то у любого появится азарт.

На снегоходе под рукой у Ермакова всегда лежит «Сайга» — охотничий карабин, изготовленный на базе автомата Калашникова.

— Рыбачил тут как-то мой друг. Я подъезжаю, смотрю, а там Миша [медведь] ходит, метрах в двухстах от него, на берегу. А он и не видел его даже, — рассказывает хант.

Медведь для ханты — священное животное. Для названия зверя в хантыйском языке используются различные эвфемизмы, чтобы лишний раз не привлекать его внимание. Его можно убивать, но лучше не делать этого без необходимости. После добычи животного нужно провести специальный обряд — медвежьи игрища.

— Они сами собой живут, мы — сами собой. Мишки так же гуляют. Сидишь иногда в лесу, ягоды собираешь, слышно: пщх-пщх-пщх… Прошел! Бежать, что ли? Никак они не реагируют. Мы называем его «пупи». По мифологии, медведь приходится старшим братом человеку. У нас на него не охотятся. Его добывают только тогда, когда он встретился. Или если случайно наткнулся на берлогу в лесу. Если ты добываешь, то приходишь домой и говоришь, что нашел берлогу, так и так, — объясняет Наталья.

Ее поддерживает Людмила:

— У манси старики говорят, что медведь — это человек, просто он в шерсти. В образе зверя.

Сейчас обряд после убийства медведя проводится не полностью. Ачимова переживает, что эта традиция может не дойти до следующих поколений.

У ханты особое отношение к сверхъестественному. С одной стороны, у них есть православные атрибуты — в китайском внедорожнике Николая над бардачком приклеены иконы Богородицы. С другой стороны — шаманизм и мистика.

В родных местах Натальи Ачимовой поклоняются двум богиням-девочкам. По преданию, они были дочерями Золотой бабы — духа, воплощенного в легендарном затерянном идоле народов коми, манси и ханты. Обычно ритуальные идолы хранятся у мужчин, но эти куклы, сосуды для духов девочек, переходят через несколько лет от хозяйки к хозяйке. По поверьям, эти богини берегут женское здоровье и помогают тем, кто не может долго забеременеть. Ачимова говорит, что иногда поклониться девочкам приезжают и русские.

Наталья не разделяет пренебрежительного отношения некоторых городских жителей к местной религии и мистике. Ее поддерживают Ермаковы. Они говорят, что в лесу мистические явления наблюдают часто:

— Выше Русскинской есть кочевой поселок, заброшенный. Раньше народ там жил, а теперь все разъехались. Забросили почему — там жить невозможно, — рассказывает Ольга. — Свои жители появились. Стучатся по домам, и прочее. Хотели там люди жить, но говорят, что невозможно вечером на улицу выйти.

— Мы на «Буране» как-то ночью заехали туда, — продолжает Николай. — Я не знал еще об этом всем. Там как раз через деревню проезжали. Такая жуть. Заглушишь — там что-то скрипит, тут что-то шуршит, там кто-то разговаривает. «Буран» завели и быстрее поехали оттуда. Главное — не показывать, что ты испугался.

Из окна дома Ермаковых видно красную вышку. От зимника до нее — около километра. Эта вышка принадлежит компании «Транснефть». Вокруг вышки раскиданы черные пакеты, использованные кисточки и банки с краской. На небольшом расстоянии в лесу — заброшенная будка с битым стеклом, алюминиевыми банками и другим мусором.

— Вы напишите потом, чтобы им стыдно стало. Это «Транснефть», 162-й километр нефтепровода Холмогоры — Клин. Там ужас что творилось. Они прямо туда в туалет ходили. Там такие кучи были навалены… там сначала совсем все завалено было, потом они пригнали экскаватор, большую часть зарыли, — рассказывает обычно лояльный к нефтяникам Ермаков. До этого на все мои вопросы о том, какие неудобства нефтедобывающие компании доставляют коренным жителям, Николай отвечал: «Ну а что делать? Им тоже работать нужно, нефть добывать».

— Но это же ваша земля. Они вам платят?

— Эти ни в какую не хотят. Говорят, что когда начинали строить, то никаких разграничений еще не было. Мы пытались договориться, чтобы они хотя бы электричество нам провели. Не хотят. Мы писали-писали, а толку… Не стали их больше беспокоить.

Сыновья Ермаковых тоже живут в городе и тоже работают в нефтяных компаниях, хотя у старшего сына уже есть отдельный дом рядом с зимником родителей.

По наблюдениям Натальи Ачимовой, насовсем в город переезжают ханты в основном из северных районов ХМАО. В районах с менее жестким климатом они все равно возвращаются в лес:

— Парни женятся, ведут традиционный образ жизни и работают вахтовым методом на нефтяных месторождениях, после вахты живут в лесу. Кто-то открывает этнографический бизнес и приглашает туристов. Девушки чаще остаются жить в городе, они быстрее проникаются этой городской жизнью. Парней же влечет охота, лес, в городе этого не хватает. А если есть олени — нужно перенимать хозяйство отца.

В удачный сезон на охоте можно неплохо заработать. Ачимова приводит в пример своего родственника, который в удачный 2012 год смог за две недели заработать на соболях более миллиона рублей:

— Соболей тогда было — как крыс. Просто идешь по угодьям, а зверьки разбегаются. До обеда он мог до 14 штук добыть. За две недели настрелял соболей на миллион триста тысяч рублей! Сразу смог купить себе новый «Буран» и стройматериалы для дома. Но сильно от сезона зависит. Осенью вообще нет соболей. За осень штук десять, если повезет, добудешь. В лесу главное — не лениться. Если ленишься — далеко не уйдешь.

Наталья Ачимова не уверена, что ее поколение ханты сможет спокойно дожить в лесу до старости. По ее словам, из-за нефтедобычи животных в лесу все меньше. Она считает, что ханты должны получать образование, чтобы иметь возможность выжить, прокормить семью.

Некоторые группы ханты уже потеряли свою идентичность. Наталья вспоминает про обских ханты:

— В хантыйском языке существует четыре диалекта: сургутский, кызымский, шурышкарский и обской. Обской диалект уже совсем забыт. Так жалко, что это теряется. Они обрусели многие. Тогда еще… Есть девчонки, которые говорят, мол, я — обская. А язык утерян. Я обского диалекта никогда не слышала. А у них сак [женская одежда] так интересно расшит, я в Ханты-Мансийском музее видела.

На второй день пребывания на стойбище Наталье позвонили с работы — нужно было возвращаться обратно. За теплый майский день лед реки, на другом берегу которой стоял внедорожник Ермаковых, стал практически прозрачным. Кое-где появились проталины. Ехать по такому льду на снегоходе нельзя, идти — тоже. Николай через лес повел нас вдоль реки.

Через полтора километра мы добрались до ледовой переправы. Лед здесь укатан, поэтому был немного прочнее. Идти пришлось мелкими шагами. Ноги периодически проваливались под слой снежной каши.

— Ну как, страшно? — спросила Наталья.

— Страшно.

Мы вышли на берег к внедорожнику.

— Теперь ты посвящен, — пошутила Ачимова.

В Сургуте, за несколько минут до прощания, я спросил у Натальи о том, каким она видит свое будущее. Она рассказала, как ее коллега строила карьеру, но потом влюбилась и уехала на стойбище с мужем. Сама Наталья хочет воспитать своих детей в духе свободы, постарается чаще привозить их к родителям. А будет ли ее муж ханты — не так уж и важно.