Сегежский район в Карелии называют местной Колымой: три из четырех исправительных колоний региона сосредоточены здесь на небольшом расстоянии друг от друга — ИК-1 (она же «копейка»), ЛИУ-4 для больных туберкулезом («Онда» — по названию близлежащего Ондского озера) и ИК-7 («семерка»).

Поселок Надвоицы, в окрестностях которого расположены «копейка» и «Онда», соединяет с райцентром старое шоссе. Если свернуть на разбитую лесную грунтовку примерно за три километра до Сегежи, можно попасть в Лейгубу — отдаленный и обособленный район, построенный в конце 1960-х — начале 1970-х годов «зэками для вертухаев». Здесь всего четыре пятиэтажки, здание неработающего детсада, магазин, гаражи и несколько дачных участков на окраине леса. Дальше пути нет — тупик.

Последние несколько сотен метров дорога на Лейгубу идет вдоль высокого забора с колючей проволокой и предупредительной надписью: «Режимная территория!». Это и есть ИК-7, «семерка». В 2011–2013 годах здесь отбывал наказание некогда самый богатый человек России Михаил Ходорковский. В 2016-м этапированный сюда Ильдар Дадин рассказал об избиениях, которым он подвергался в «семерке» — и с тех пор колония имеет дурную славу «пыточной зоны».

Вместе с учреждением прославился и его начальник, майор внутренней службы Сергей Леонидович Коссиев. Это он в декабре 2013-го вежливо разбудил «Михаила Борисовича» в два часа ночи, чтобы успеть эвакуировать до приезда журналистов только что помилованного Ходорковского в Петрозаводск. Он же, по утверждению Дадина, лично участвовал в избиении заключенных — в том числе и самого оппозиционера.

В ноябре 2017-го, спустя год после «пыточного» скандала, Коссиев ушел в отпуск, из которого в колонию уже не вернулся. Позже стало известно, что он стал фигурантом уголовного дела о злоупотреблении должностными полномочиями (часть 1 статьи 285 Уголовного кодекса, максимальное наказание — четыре года лишения свободы) и превышении должностных полномочий (часть 1 статьи 286, также до четырех лет).

Источники «7х7», знакомые с ходом следствия, сообщали, что Коссиев признал вину и заключил соглашение о сотрудничестве, его дело суд может рассмотреть в особом порядке. Против этого не возражали потерпевшие — предприниматели, отбывавшие и отбывающие наказание в ИК-7. Все они отказались комментировать свое согласие на особый порядок, пока последний из пострадавших от действий Коссиева не выйдет на свободу — его срок истекает через три года и четыре месяца.

Работающие над делом адвокаты крайне скупо делятся информацией с прессой. Насколько известно, ни одному из журналистов до сих пор так и не удалось ознакомиться с обвинительным заключением.

История ИК-7 и ее начальника восстановлена по многочасовым интервью с бывшими заключенными, а также бизнесменами, которые имели деловые отношения с руководством колонии. Большинство из них попросили об анонимности. Записи разговоров есть в распоряжении редакции «7х7».

Сотрудники исправительного учреждения (в том числе бывшие) от комментариев воздержались. Экс-замначальника ИК-7 Анатолий Луист, получив сообщение во «ВКонтакте», ограничил доступ к своей странице. Сергей Коссиев тоже не стал общаться с корреспондентом «7х7».

«Сергей любознательный был пацан, шутник, улыбчивый. В детстве он был довольно общительный, хорошо учился в школе. Семья у них большая и очень небогатая. Родители попивали раньше, но когда мой отец его батю (он, кстати, отличный печник) взял на пассажирский катер „Калевала" матросом, то поставил условие: бросаешь бухать. С тех пор его отец не пьет уже лет 30. Живут с женой все так же очень скромно. Обычные сельские трудяги», — рассказывает уроженец старинного карельского поселка Калевала, журналист и писатель Андрей Туоми.

Односельчанин Туоми Сергей Коссиев родился в семье коренных северных карелов. Его родственники — люди глубоко непубличные. После того, как Ильдар Дадин опубликовал свое письмо о пытках в ИК-7, они удалили свои аккаунты в соцсетях, как утверждал неназванный источник «Газеты.ру» — по рекомендации руководства ФСИН, которое всерьез отнеслось к угрозам в интернете. Из всех родных не последовала этому совету только сестра Коссиева Наталья Алаторцева — она умерла несколько лет назад.

На странице сестры до сих пор можно увидеть фотографии брата. Вот он привез родителям телевизор Hyundai со встроенным DVD-проигрывателем и диск с советскими фильмами. Вот сидит на крыльце верхом на алюминиевом бидоне в шортах и сандалиях, надетых поверх носков. Вот стоит на деревенской улице в компании мужиков. Высокий, выше остальных. На всех фотографиях улыбается. Даже на последней, где одни мужики: никто не улыбается, только Коссиев. Те, кто помнят эту улыбку, теперь не могут поверить, когда Коссиева называют садистом.

Коссиев мог стать печником, как отец, или пожарным-парашютистом, как его младший брат Виктор. Но вышло иначе. Люди, знавшие Сергея в юности, считают, что переломным моментом в биографии будущего начальника ИК-7 стала срочная служба — его распределили во внутренние войска.

«Коссиев поначалу был кинологом [в сегежском СИЗО] и заочно учился в каком-то вертухайском заведении, после окончания которого его поставили старшим опером. Поначалу не лютовал, калевальским даже помогать старался, а потом система его сломала. Особенно стал отрываться на земляках калевальских — шмонал по-черному, даже в тухляк заглядывал, в жопу то есть. И крови моей он выпил немало, воспоминания самые негативные остались», — признается житель Калевалы и бывший арестант сегежского СИЗО, где начинал свою карьеру Коссиев.

Те, кто побывал в сегежском СИЗО («тюрьме», как называют его сами заключенные), рассказывают об особенностях работы тамошних оперативников.

Главная задача тюремных оперов, которые тесно сотрудничают с операми «вольными», то есть сотрудниками полиции, — получить от обвиняемых и осужденных как можно больше явок с повинной. Методы придуманы давно, и они не отличаются разнообразием. В основе их лежит простая двухэтапная стратегия.

На первом этапе опера «подбивают хаты», то есть распределяют арестантов по камерам. В одну камеру помещают деревенских мужиков «в вонючих носках», которые сидят за мелкие кражи или бытовые драки. «Грева» (поддержки родных и друзей с воли) у таких сидельцев нет: передачи им не присылают, деньги на счет не переводят, «куриться» им нечем и заварить нечего (нет сигарет и чая).

Другую камеру «затаривают по-нормальному»: здесь собирают тюремный «средний класс».

В третьей оказываются привилегированные «шерстяные», те, кто по поручению администрации готов издеваться над другими заключенными, — это легендарные «пресс-хаты».

Есть, разумеется, и обычные камеры со смешанным контингентом.

На втором этапе такое распределение по «хатам» становится инструментом давления на вновь прибывших. Если арестант не интересен оперативникам, в его деле все ясно и сознаваться ему не в чем, ему прямая дорога в «обычную» камеру. Но если от оперов с воли приходят «цинки» — пометки в деле или иные сигналы, заставляющие повнимательнее присмотреться к новичку, то ему не избежать попадания в ту или иную «спецхату». Могут отправить в самую бедную камеру — в расчете на то, что не вынесет бытовых лишений. Или определить в «нормальную», «затаренную», где его попытаются разговорить соседи, которые передают информацию операм.

Совсем плохи дела у тех, кто попадает в «пресс-хату». Там сидят ранее судимые и пользующиеся неформальными льготами арестанты. Они могут ходить «в гости» к таким же «шерстяным» из других камер, заказывать через сотрудников СИЗО вещи или продукты с воли. Некоторые «шерстяные» «сидят на контракте», то есть получают за работу осведомителя деньги. Иногда их оставляют в СИЗО «до звонка» или УДО — в том числе потому, что перевод в колонию в этом случае может закончиться расправой «блатных».

Особых ограничений в методах получения информации для «шерстяных» нет: главное, не убить и не покалечить безвозвратно — «чтобы голова была цела и чтобы человек мог передвигаться».

«Работают» с заключенными и сами оперативники СИЗО. Рукоприкладство и психологическое давление считались нормой и в сегежской «тюрьме», вспоминают бывшие заключенные. По их словам, оказавшись здесь, оперативник Коссиев постепенно стал проявлять все большее рвение и лично участвовал в выбивании явок.

«Один из многих, кто пострадал от его издевательств, — Анатолий Николаев, житель Сегежи. Под следствием в СИЗО он сидел еще малолеткой, и, говорят, Коссиев лично его избивал, выбивая по цинку оперов МВД явку с повинной. А потом в рамках своих полномочий переводил его в пресс-хаты», — вспоминает Иван Коротич, который впервые встретился с будущим начальником ИК-7 в сегежском СИЗО в конце 1990-х, а позже стал его правой рукой, дослужившись до должности нарядчика колонии.

К Коссиеву Коротич особых претензий не имеет, но с готовностью рассказывает о выстроенной «хозяином» системе управления, в которой само собой разумеющимся стали издевательства над заключенными, поборы и вымогательство.

«Реймер [Александр Реймер — руководитель ФСИН в 2009–2012 годах] захотел изменить систему, чтобы не было колоний, а был тюремный режим, чтобы сидели в камерах, как в Америке. Стали начальников и заместителей в колониях менять: из колоний в тюрьму отправляли [служить], а в колонии начали приходить из тюрьмы», — вспоминает Коротич.

Александр Реймер, ни одного дня не проработавший в системе ФСИН до того, как возглавить ее, действительно планировал масштабные изменения. Реформа, в частности, предполагала «сепарацию контингента» — раздельное содержание опасных преступников и тех, кто оказался в местах лишения свободы впервые и по легким статьям. В начале 2010-х во многих регионах начался первый этап эксперимента — массовое этапирование заключенных: рецидивистов переводили в колонии строгого режима, «первоходов» — в колонии-поселения. Коснулись перемены и тюремного начальства.

В сегежском «кусте», включающем три колонии и один СИЗО, начались кадровые перестановки: начальник изолятора перешел на работу в колонию, на его место назначили вчерашнего «хозяина» одной из колоний. Тюремные опера получали должности в колониях. Среди прочих по «реймеровскому призыву» из СИЗО в ИК-7 перевели в 2011 году и Сергея Коссиева. Он получил должность замначальника по БиОР (безопасности и оперативной работе).

Но «тюремщики» не понимали, как управлять колониями, а сотрудники колоний — как устроена тюрьма. Иван Коротич вспоминает один из разговоров с новым начальником участка строгого режима ИК-7 Сулимовым, который до перевода служил оперативником в сегежском СИЗО:

Впрочем, инерция была не единственной проблемой управления, с которой столкнулось новое руководство колоний. В рамках реформы при Реймере ФСИН отказалась от института «актива» — если раньше готовые сотрудничать с администрацией заключенные официально становились активистами секций дисциплины и порядка (СДиП), то с начала 2011 года эти секции расформировали.

Кроме того, федеральное руководство решило, что в колониях надо восстанавливать производство. В 1970-е годы в ИТК-7 производили турбинные лопатки, работали цех пластмасс и цех холодной штамповки; в 1980-х здесь построили цех металлообработки, теплицу и свинарник. Но в 1990-х производство забросили, и к концу 2000-х восстанавливать в «семерке» было уже нечего.

Тем не менее, вспоминает Коротич, до весны 2013 года Коссиева не особо волновало, что происходит с «активом» и производством — он продолжал жить жизнью оперативника:

«Когда Коссиев был замначальника по БиОР, он славился своей „обезбашенностью“: он мог через заборы скакать, в отряды залетать. Вызывал осужденных к себе в кабинет, колотил, лупил, угрожал, матерился, орал. При этом он не псих. Психом его не назвать, и шизофреником не назвать. Может, безнаказанность — и в роль входит, в образ: „Я как барин, захотел — отрубил на хрен головы, и мне ничего за это не сделают“. Самодур такой. Не знаю, может быть, это профессиональная деформация, что он стал таким человеконенавистником».

У самого знаменитого из заключенных «семерки» — Михаила Ходорковского — от встреч с Коссиевым осталось другое впечатление. В разговоре с корреспондентом «7х7» он вспоминает начальника колонии как «обычную мелкую сошку», исполнителя, который технично выполнял поставленную задачу — не допустить, чтобы экс-глава ЮКОСа вышел по УДО.

— Каждый раз, когда подходил срок подачи документов, Коссиев организовывал мне очередное взыскание под вымышленными, конечно, предлогами, — говорит Ходорковский. Впрочем, он уверен, что в отношении других заключенных в ИК-7 неукоснительно соблюдались Уголовно-исполнительный кодекс (УИК) и правила внутреннего распорядка (ПВР).

— С самого начала была договоренность с начальником колонии о том, что, если вдруг у меня будут хотя бы подозрения на пытки или издевательства в отношении кого-то из заключенных, это тут же будет предано огласке через адвокатов. Такое подозрение возникло лишь однажды, но после разговора с Коссиевым ситуация была урегулирована. Ни о каких взятках или поборах тогда и речи не было, — рассказывает Ходорковский.

20 декабря 2013 года он был помилован и в тот же день покинул Карелию.

Бывшие заключенные «семерки» подтверждают: при Ходорковском колония переживала свои самые спокойные и благополучные времена.

«В санчасти лекарства были такие, каких и на воле не найдешь, в меню — тушенка чуть не каждый день, производство заработало: лес гнали чуть не эшелонами. Хозяева тогда поднялись, Коссиев купил себе квартиру», — вспоминает отбывавший здесь наказание житель Калевалы. Он уверен, что прямо или косвенно этими «ништяками» колония обязана Ходорковскому. Последний это отрицает и называет подобные предположения «нонсенсом». Такого же мнения придерживается и Иван Коротич, который во время заключения Ходорковского был старшим линейщиком колонии.

«Это бред. Представьте, человек с амбициями президента будет заниматься такой чепухой — налаживать в колонии производство или покупать тушенку в столовую. Просто к колонии было повышенное внимание, везде стояли камеры, прослушка, генералы приезжали из Москвы проверять чуть ли не раз в неделю. Просто были созданы условия отсидки, положенные всем по закону», — объясняет Коротич.

Когда предыдущий начальник ИК-7 Алексей Федотов ушел на повышение в региональный УФСИН, его место занял Коссиев.

«Став хозяином зоны весной 2013 года, Коссиев осознал, сколько на нем повисло всяких моментов [которых не было в СИЗО], за которые спрашивал с него начальник [регионального] управления, а с начальника управления поэтапно — на селекторных [совещаниях] директор ФСИН. C тех пор, как начали поднимать производство, [появились] рейтинги [колоний]. Мне рассказывали некоторые сотрудники, что эти селекторные совещания — страшные вещи. Многих хозяев во многих регионах прямо на селекторных совещаниях увольняли! У Коссиева производство было самым главным [моментом], за который он мог без головы остаться», — утверждает Коротич.

Но наладить производство в ИК-7 было невозможно: высокотехнологичное оборудование много лет простаивало, а инфраструктура, в первую очередь здание ремонтно-механического завода, находилась в аварийном состоянии. Денег на модернизацию ни федеральное руководство, ни региональный глава ФСИН выделять не спешили. Кроме того, после упразднения «актива» в колонии возникли проблемы с трудовой мотивацией заключенных.

Коссиев начал разматывать клубок с конца: сперва возродить «актив», который должен был заставить осужденных не только бесплатно работать, но и скидываться на «нужды колонии» — а потом использовать этот ресурс в решении экономических задач.

Восстановить «актив» было предложено рецидивисту Коротичу.

Сейчас он вспоминает, как Коссиев вызвал его — «бывалого» — и сказал: «Ты из этой колонии, знаешь, как навести движение, надо сделать все как было. Чтобы были линейщики на жилке и на промке [в жилой и промышленной зонах], чтобы был контроль, чтобы ни одна мышка не пробежала без моего ведома». Коротич говорит о своих полномочиях просто: «Коссиев подарил мне колонию».

«Движ» был восстановлен в течение двух-трех месяцев.

Колонией фактически руководили восемь человек. Три-четыре «активиста» работали на «промке»: подсматривали, подглядывали, подслушивали, подкидывали. Столько же было в жилой зоне: ходили по отрядам, общались с осужденными, собирали информацию. Один («капэшник») постоянно находился на контрольно-пропускном пункте между «жилкой» и «промкой».

Всю собранную таким образом информацию Коротич докладывал непосредственно «хозяину». Остальным сотрудникам, в том числе заместителям Коссиева, он фактически не подчинялся: не договаривать чего-то оперативникам или «безопаснику» (заму по БиОР) было обычным делом. Это только укрепляло отношения с «хозяином», который в определенный момент мог спросить с замов: «Вот такая была история, а почему вы не знаете?» Так осужденный Коротич, старший линейщик и правая рука начальника, получил рычаги влияния на оперативную службу и на службу безопасности.

Постепенно он подмял под себя «жилку», «промку», завхозов, бригадиров. Потоки оперативной информации замкнулись на Коротиче. Именно от него теперь зависело, в каких условиях будет отбывать свой срок тот или иной заключенный. Коротич мог «посадить на табуретку» (то есть снять с должности и оставить в статусе обычного зэка), отправить «на говно» (работу в свинарнике) и устроить «прожарку» (создать невыносимые условия).

В распоряжении старшего линейщика был «клуб» с телевизором и спутниковой антенной. Он мог прийти в любой отряд, с кем угодно поговорить, мог «шариться» по «жилке», по «промке», где угодно. Мог поесть в столовой, в любой момент заказать яичницу, сходить на свидание с девушкой, поговорить без лимита по таксофону.

«Со мной считались. Я все знал обо всем и обо всех. Что-то я при себе держал. Хоть я правая рука, приближенный, но были моменты, когда я не озвучивал [информацию даже начальнику колонии]. Это были мои рычаги воздействия на определенный круг зэков в моих личных целях. Впрочем, я старался его не обманывать. Нередко он и сам узнавал [то, о чем я не докладывал], потому что у него тоже была куча разных [информаторов]. Я отшучивался: «Вот, блин, Сергей Леонидович, не знал. ******* [профукал]. Извините!» Все это сглаживалось. Неглупый он человек, может быть, какие-то моменты он тоже понимал».

«Добрая половина из 600–700 заключенных сегежской колонии шпилят операм. Правда, в основном по мелочи. Мозгов у большинства, как у канарейки, поэтому они любую информацию пытаются слить операм [в надежде на поощрения]. Качественно шпилит примерно каждый десятый. На поддержку таких агентов операм выделяются деньги, на которые покупаются сигареты для информаторов», — вспоминает Коротич.

«Я бы не был столь оптимистичен в оценках. По моим ощущениям, 70% стучат. Правда, профи можно назвать каждого двадцатого. У каждого офицера есть свои преданные активисты, и бывало так, что более мелкий активист (например, выводной [помощник завхоза отряда, который выводит и заводит заключенных в отряды или промзону]) мог спорить с завхозом отряда и нередко побеждал в споре за счет крыши. Иногда после таких споров завхозов отправляли на говно и снимали с должности», — утверждает бывший заключенный ИК-7 Лаша Гогуа, отбывавший наказание в 2016–2018 годах.

Впрочем, считать непомерно разросшуюся сеть «агентов» личным достижением Коссиева неверно. По словам карельских правозащитников и заключенных, которые помнят времена до реймеровской реформы, численность СДиП в сегежских колониях доходила тогда до тех же 70% контингента.

Точно так же неправильно было бы утверждать, будто Коссиев с нуля выстроил структуру управления колонией под себя. Скорее, новый начальник задал системе тонкие настройки и персонифицировал интерфейс. То, что получилось на выходе, напоминало средневековый феодализм.

Во главе иерархии стоит «хозяин», феодал.

Его вассалы — оперативники, «менты» — фигуры, на первый взгляд, важные, но по заложенной еще в дореймеровские времена традиции они лишь паразитируют на «активе», который выполняет за них всю грязную работу: следит за дисциплиной, наказывает провинившихся из числа заключенных-«крепостных», организует производство и даже изыскивает средства на поддержание режима. Для этого у «крепостных» вымогают деньги на ремонт инфраструктуры и организацию производства.

Демонстративно лояльные начальнику «вассалы» плетут интриги против «феодала», но и сами становятся заложниками системы сдержек и противовесов. Двумя основными элементами этой системы являются доминанты «актива» — старший линейщик и нарядчик колонии.

Нарядчик — «ответственный за все», второй после начальника колонии человек. Нарядчик и его подчиненные ведут учет всех прибывших заключенных, распределяют их по отрядам, трудоустраивают, контролируют выход на работу, составляют рапорты, ведут статистику, отвечают за «промку» — словом, именно они обеспечивают исполнение показателей, которые спускают сверху региональная «управа» и федеральное руководство.

Нарядчик, кроме того, старается контролировать потоки оперативной информации и имеет широкую сеть открытых и тайных агентов во всех слоях актива.

«Работа линейщиков [старшего линейщика, которым был Иван Коротич, и еще нескольких человек „по лесенке“, его подчиненных] — это сбор информации на всех, включая ментов. Это стукачи с наивысшими полномочиями. Линейщики сидели даже на КПП между жилкой и промкой, и у них был пульт открывания и закрывания ворот, то есть они знали обо всех передвижениях внутри колонии», — рассказывает Гогуа.

«Жилка» и «промка» — два пространства, в которых протекает вся жизнь колонии. «Жилка» ИК-7 состоит из восьми отрядов, в каждом из которых по нескольку десятков осужденных. В каждом отряде есть завхоз из числа осужденных, начальник отряда и оперативник.

Завхозы докладывают обстановку в отряде ответственным линейщикам, начальнику отряда (из числа сотрудников администрации) и оперативникам, а также коммуницируют с вездесущим нарядчиком. Они же составляют акты о нарушениях и водят провинившихся на «крестины» к начальнику колонии, который принимает решение о наказании: объявить взыскание или отправить в ШИЗО.

У завхозов есть помощники и «выводные» — активисты, которые выводят и заводят заключенных в отряды или промзону. Влияние завхозов не простирается за пределы отряда. В каждом отряде есть заключенные-дневальные (посменно два-три человека днем и один ночью), которые тоже знают обстановку и собирают информацию.

За каждым отрядом закреплен один оперативник (иногда один на два отряда), и это его зона ответственности. Оперативники четко знают свои участки и обычно не вторгаются на территорию соседей.

«Промка» — это несколько производственных бригад. В каждой бригаде есть бригадир из числа осужденных. Бригадиры докладывают как ответственным за «промку» линейщикам, так и нарядчику, которому непосредственно подчиняются. По линии администрации информация стекается к заместителю начальника колонии по трудовой адаптации заключенных (ЦТАО; в ИК-7 им был Анатолий Луист, чье уголовное дело объединено с делом Коссиева).

Анатолий Луист пришел на должность заместителя начальника ИК-7 при Коссиеве. Он отвечал за развитие производства или, как называют это во ФСИН, «трудовую адаптацию осужденных». Должность оказалась ключевой после того, как на волне «реймеровской» реформы руководство стало спускать в колонии планы по трудоустройству заключенных, объемам производства, выручке и прибыли. Теперь зам по производству был фактически вторым человеком в администрации, мог «перешагивать» через других замов.

«Молодой, амбициозный, но бестолковый», — описывает Луиста один из предпринимателей, непродолжительное время сотрудничавший с «семеркой».

Осужденный предприниматель Лаша Гогуа, который по договоренности с Коссиевым был неформальным «топ-менеджером» производства ИК-7 и несколько месяцев проработал в одном кабинете с Луистом, вспоминает о нем как о жертве системы. В отличие от Коссиева, говорит Гогуа, Луист никогда не принимал личного участия в избиении заключенных, зато любил «легкие деньги».

Разоткровенничавшись, Луист однажды спросил Гогуа:

— Вот мы одногодки, а ты добился в жизни большего. Почему?

— Наверное, я лучше учился, — отшутился заключенный, которому, по его словам, даже жаль «дурачка»: то, что некоторые недобровольные «пожертвования» на нужды колонии поступали на личную банковскую карту замначальника по производству, говорит о нем как о человеке бесхитростном — либо сильно переоценившем степень собственной безнаказанности.

Анатолий Луист стал фигурантом уголовного дела за день до своего начальника Сергея Коссиева — первое дело в отношении зама по производству «и неустановленных лиц» было возбуждено 7 ноября 2017 года по части 1 статьи 285 Уголовного кодекса («Злоупотребление должностными полномочиями»). Позже к нему добавилось дело по части 3 статьи 290 («Получение взятки за незаконные действия»).

В качестве меры пресечения Луисту — как и Коссиеву — суд избрал подписку о невыезде. В отличие от многих жителей Сегежи, которых прямо или косвенно затронули события в ИК-7, Луист до сих пор не удалил свой аккаунт во «ВКонтакте».

Кроме «жилки» и «промки», есть промежуточные зоны — столовая, медчасть, школа, баня и так далее. В каждой из них есть заведующий из числа осужденных. «Завы» отчитываются как перед непосредственным начальством из администрации, так и перед линейщиками и нарядчиком.

Старший линейщик и нарядчик информируют обо всем, что происходит в их зоне ответственности, зама по БиОР и начальника колонии соответственно. Между ними существует негласная, но острая конкуренция.

В итоге информационные потоки дублируются и многократно пересекаются: свои агенты есть не только у оперативников, но и у начальника колонии и его заместителей, и у начальников отделов, и у начальников отрядов.

Осведомители работают и на «должностных» заключенных — завхозов, заведующих, бригадиров, линейщиков, нарядчика. В результате формируется сеть двойных и даже тройных агентов, а между их кураторами — как из числа «ментов», так и из числа «активистов» — идет непрерывная грызня за возможность первыми получать информацию. Агенты же, со своей стороны, должны лавировать, тщательно выбирая, кому и какую информацию выдавать — и в каких объемах.

До времени скрытая или вовремя поданная информация позволяет не только получить какие-то «ништяки» вроде сигарет, но и выстроить доверительные отношения с администрацией, а значит — продвинуть заключенного по «карьерной» лестнице.

Кроме того, всех находящихся на зоне — как осужденных, так и администрацию — курирует ОСБ, отдел собственной безопасности, который не только официально собирает информацию от заключенных, но и негласно вербует оперативников. Наряду с региональной «управой» (управлением ФСИН) ОСБ задает правила игры и границы возможностей, за которые не могут выйти ни «феодал», ни его «вассалы».

«Общую схему информационных потоков и колонийской иерархии изобразить практически невозможно. Даже если на полу или на стене рисовать, то все равно всего не укажешь. Можно и целый день описывать и что-то все равно упустить», — признается Коротич.

Система тотального внутреннего контроля и повального доносительства предназначена для внутреннего же пользования. Это удобный инструмент интриг во внутривидовой борьбе — как между «активистами», так и в среде «ментов».

Но бывает, что конфликты «активистов», грамотно и к месту использованные «ментами», выливаются в неприятности для самого «феодала».

«[В октябре или начале ноября 2016 года] Коссиев ушел в отпуск. Тогда уже [в колонии] был конкретный накип. Накипало по всем моментам: общий режим кипел и строгий режим кипел. Потому что Коссиева понесло, то есть он мог просто так — не важно, активист или мужик — отправить на говно, на три дня, на неделю. Или в котельную, уголь кидать [тяжелой] лопатой. Он просто разбинтовался в этом плане. Что на него находило в эти моменты, сам не знаю. От него были приказы: этого умертвить, этого ушатать, этому — дать *****, окунуть в мочу головой, так, чтобы он неделю еще таскал [говно]. Соответственно, был накип, потому что это беспредел. Вот тут как раз ситуация с Дадиным. Потом бунт, ребята полезли на крышу…» — вспоминает Коротич.

До октября 2016 года в «семерке» все шло своим чередом: в карантине избивали прибывающих по этапу, склоняя к сотрудничеству и «воспитывая». В ШИЗО пытали два раза в день. Отправляли туда не только за реальные, но и за мнимые провинности. Система, отлаженная Коссиевым, работала: «актив» знал свое дело, малейшее неповиновение жестко — или жестоко — пресекалось. Бывшие заключенные рассказывают, что руководство колонии — сам «хозяин» и его непосредственные подчиненные — тоже били осужденных.

Прокуратура делала вид, что все в порядке. Сегежские адвокаты согласовывали свои действия с администрацией колонии, а судьи открыто признавали, что при рассмотрении дел ориентируются на мнение тюремщиков.

#activ Выйти по УДО имели шанс в основном члены «актива» и те, кто соглашался «пожертвовать» 100–200 тыс. руб. «на нужды колонии».

Медленно, но налаживалась тюремная экономика: в колонии откармливали свиней, выращивали овощи (в основном картошку, но появились и теплицы с огурцами и помидорами), шили рукавицы, обрабатывали древесину. Один из карельских предпринимателей, близкий к руководству регионального УФСИН, открыл в колонии цех камнеобработки. Прибыли учреждению это почти не приносило — колония не брала с предпринимателя арендную плату, да еще и оплачивала некоторые коммунальные счета, связанные с производством. Зато в цеху были хорошие условия для «прожарки»: после нескольких дней в каменоломне заключенные становились сговорчивее и охотнее «жертвовали» на ремонт.

«Прожарки», как и пытки в ШИЗО, стали в ИК-7 повседневной практикой. По словам заключенных, приказы «умертвить», то есть создать невыносимые условия тому или иному проштрафившемуся, Коссиев отдавал все чаще и нередко лично контролировал исполнение. Самыми гиблыми местами, наряду с каменоломней, считались свинарники («говно») и котельная.

Одним из способов «прожарки» в котельной назывался «живая гора» — заключенных заставляли несколько раз подряд переносить с места на место огромную кучу угля, а особо провинившиеся возили уголь в «знаменитой тяжеленной тачке с квадратными колесами».

Более изощренным — и смертельно опасным — способом «умерщвления» была чистка котла: в недавно заглушенный котел отправляли зэка в резиновом костюме химзащиты. В котле, сохранявшем температуру под 100°C, «умерщвляемый» должен был несколько часов чистить трубы и газоходы. А специально согнанные на «прожарку» активисты колотили по стенкам железными прутами, создавая невыносимый шум, и материли находящегося внутри заключенного, обещая изнасиловать его за некачественную уборку. После одной из таких «прожарок» умер карельский бизнесмен Владимир Аполлонов. Официальная причина смерти — ишемическая болезнь сердца. И хотя несколько свидетелей говорили об инфаркте после «умерщвления» в котельной, следствие предпочло прислушаться к мнению патологоанатома.

«На говне» заключенные должны были с утра до ночи вычерпывать из свинарников мочу и экскременты огромными дырявыми ведрами и таскать их до ближайшей канавы. Такая работа была связана с физической усталостью (но от нее не умирали) и с сильнейшим стрессом: запрет на душ и смену робы после свинарника заставлял отказываться от общения с «умерщвляемым» даже его «семейников» (участников «семейки» — группы из трех-пяти заключенных, которые ведут общее хозяйство, питаются вскладчину и скидываются на бытовые расходы).

Ильдар Дадин стал первым, кто сумел не просто обнародовать информацию о происходящем в «семерке», но и сделал пытки и издевательства над заключенными темой федеральной повестки.

Через адвокатов он передал письмо активистке Анастасии Зотовой, которая тогда была его женой, письмо опубликовала «Медуза». Резонансу способствовало и то, что Дадин был «политическим», первым осужденным по новой статье 212.1 Уголовного кодекса — «Неоднократное нарушение порядка проведения митингов». В ИК-7 он отказывался подчиняться любым приказам сотрудников, которые, по его мнению, противоречили не только УИК и ПВР, но и Конституции. За это Дадина сразу же поместили в ШИЗО, откуда он не выходил до конца срока. А значит, как минимум дважды в день подвергался пыткам, подробно описанным им в том самом письме.

О ситуации с Дадиным знали и другие заключенные.

«[Дадин] молодец. Он мимо нас часто проходил, хоть и били [его]. Я знаю, что били, зэки рассказывали. Он всегда с гордо поднятой головой проходил», — подтверждает Гогуа. Знали в «семерке» и о том, что на колонию обратили внимание журналисты и правозащитники: первые дежурили несколько дней у внешнего КПП, усиленного охранниками, полицейскими и инспекторами ГИБДД, стараясь угадать по номерам автомобилей, представители каких ведомств посещают ИК-7. Правозащитники — члены ОНК, СПЧ и даже уполномоченный по правам человека Татьяна Москалькова — встречались как с самим Дадиным, так и с другими заключенными. Подготовленные и запуганные администрацией, те не подтверждали слова Дадина, на теле которого медики не обнаружили следов пыток.

Казалось, что администрация полностью контролирует ситуацию. Даже ЧП, когда 7 ноября 2016 года группа заключенных вышла на крышу и развернула плакат со словами «Спасите наши души» во время посещения колонии членами СПЧ Игорем Каляпиным и Павлом Чиковым, осталось незамеченным — об акции протеста гости узнали только на следующий день со слов других осужденных.

Недовольных отправили в ШИЗО и ближайшие колонии — «копейку» и «Онду», Дадина в скором времени этапировали, а потом и амнистировали, шумиха вокруг «семерки» улеглась. И только адвокаты, работавшие от имени движения «За права человека», продолжали ездить в Сегежу, протоколировать нарушения и публиковать отчеты на созданном Зотовой сайте «Территория пыток». Ни один из задокументированных ими эпизодов пыток и издевательств не нашел отражения ни в нынешнем деле Коссиева-Луиста, ни в одном другом уголовном деле в отношении сотрудников «семерки».

Об уголовном деле Коссиева-Луиста стало известно только через полтора года после этих событий — в мае 2018 года. Ключевую роль в его появлении сыграл заключенный Лаша Гогуа, получивший девять с половиной лет «строгача» за убийство.

Через своего адвоката Гогуа подробно рассказал корреспонденту «7х7» историю своих отношений с администрацией колонии и «активом» в лице главного линейщика и нарядчика. Упрощенная до основных этапов, история эта выглядит так.

После этапирования в «семерку» Гогуа попал под пресс администрации по «цинку» начальника оперативного отдела регионального УФСИН Алексея Козлова (два источника «7х7» говорят, что тот, в свою очередь, выполнял пожелания коллег из УФСИН Петербурга, где у заключенного осталось много врагов). Но состоятельный и предприимчивый Гогуа сумел завербовать нескольких «активистов» на «жилке» и «промке», и те обеспечивали ему комфортную и благополучную жизнь. Позже он сумел договориться с Коссиевым об освобождении по УДО, а взамен на свои средства обещал организовать в колонии несколько производств и наладить сбыт их продукции.

Все шло по плану до тех пор, пока осенью 2016 года, когда Коссиев был в отпуске, Гогуа по указанию Козлова не водворили в ШИЗО. Это лишало его надежды на досрочное освобождение. Тогда Гогуа потребовал вернуть ему вложенные в колонию средства — около двух млн руб. Получив вместо ответа новый срок в ШИЗО, заключенный в апреле 2017-го записал видеообращение, в котором изложил все подробности своих деловых отношений с Коссиевым. Адвокаты передали видео во все возможные структуры — ОСБ регионального УФСИН, прокуратуру, Следственный комитет, ФСБ «и даже санэпидемстанцию», словом — сделали все, чтобы дело не «замылилось» по инстанциям.

Особо стараться и не пришлось: параллельно по неформальным каналам в ОСБ и другие подразделения карельского УФСИН (и, вероятно, не только туда) стекалась информация от многочисленных агентов из числа осужденных и оперативников, которые мечтали убрать Коссиева.

Так стало известно о систематическом вымогательстве, которому подвергались заключенные ИК-7. В деле появились восемь потерпевших, а Коссиев и Луист стали подозреваемыми в превышении и злоупотреблении полномочиями, а также во взяточничестве.

Гогуа не связывает проблемы Коссиева с историей Дадина и акцией протеста в колонии, утверждая, что тогда начальник сумел «отбодаться». Зато говорит, что «хозяина» во многом сгубила выстроенная им же система, слишком сложная для того, чтобы один «феодал» мог долго удерживать под контролем всех своих «вассалов».

— Как бы банально это ни звучало, деньги им затмили разум. Грубо говоря, меня не смогли поделить. Бригадир отряда был счастлив, пока я сидел в отряде. Каждый день он ел на завтрак икру и вообще такую еду, о которой даже не знал: в месяц я тратил около 200–300 тысяч рублей чисто на лакшери-жизнь. Когда линейка про это узнала, а это их работа, то Коротич начал тоже свои услуги мне предлагать. Специально выводил меня из отряда на промку, а по факту давал уютно проводить время. У Коротича была пристройка возле столовой. Стояла в этой будке качественная музыка и сабвуфер. Коротич звал младших подчиненных, и те прислуживали нам с Коротичем, пока мы мило болтали. Кофе наливали и так далее.

Потом туда начал заходить [нарядчик Дмитрий Кузнецов по прозвищу] Кэц. Как я выяснил позже, Кэц и Коротич решили отобрать меня у бригадира отряда. Но бригадир отряда дружил и был в тандеме с дневальным. В итоге война активистов переросла в войну силовиков. Естественно, война велась посредством стукачества снизу вверх. Опера подумали, что это хороший шанс утопить Коссиева, и в итоге достучались до управы. Управление возмутилось [тем, что какой-то зэк так хорошо себя чувствует на «семерке»] и дали по жопе Коссиеву. Чтобы уйти от удара, Коссиев слил меня [в ШИЗО]. А я, в свою очередь, не принял такое отношение и предложил ему компромисс. В ответ он начал мне угрожать, так что у меня не было другого выхода, кроме как обращаться во все инстанции, — так сам Гогуа объясняет появление уголовного дела против Коссиева.

Уголовное дело в отношении Коссиева возбудили в ноябре 2017 года — спустя полгода после того, как Гогуа записал свое видео. Собеседники «7х7» полагают, что в это время региональное УФСИН предпринимало попытки защитить начальника «семерки» — так же, как после скандала с письмом Ильдара Дадина, когда проверка СК не выявила нарушений прав заключенных со стороны Коссиева и его подчиненных.

Начальнику карельского УФСИН Александру Тереху часто приписывают близкие отношения с заместителем главы Совбеза, экс-министром внутренних дел Рашидом Нургалиевым. Терех начинал работать на «Онде», когда колонией руководил отец высокопоставленного силовика Гумар Нургалиев.

Но даже влияния главы региональной «управы» не хватило на то, чтобы проверка в отношении Коссиева не закончилась уголовным делом.

За последние полгода в «семерке» начальник сильно изменился, говорят заключенные, наблюдавшие его на службе. Он и раньше не отличался уравновешенностью, часто срывался на заключенных и подчиненных. Но в последние месяцы Коссиев стал вести себя откровенно странно.

От своей правой руки, нарядчика «Кэца» Кузнецова — единственного посредника между заключенными-бизнесменами и администрацией — он, по воспоминаниям последнего, прятался, на «промку» не заходил и вообще от всего происходящего в колонии как будто отстранился.

«Он как будто в ступор впал: не пытался ничего уладить, ни с кем поговорить. Он знал, что меня управление зарядило на этап, где будут меня допрашивать, но даже после этого не пытался со мной обсудить. Как замерз», — вспоминает Кузнецов.

Со своим главным обидчиком, Лашей Гогуа, Коссиев, напротив, общаться не перестал, хоть и не выпускал его из ШИЗО. Более того, начал — впервые за долгое время их знакомства — проявлять «признаки адекватности». Например, разыгрывал следующую сценку. Когда очередной срок наказания подходил к концу, Коссиев предлагал Гогуа выбор: плюнуть начальнику лагеря в лицо и послать его «на ***» (то есть остаться в ШИЗО «за дело») или просто отказаться от возвращения в отряд.

Гогуа выбрал отказ и сказал Коссиеву, что соблазн плюнуть ему в лицо «был велик», на что «хозяин» («молодец!») улыбнулся. Ни до, ни после этого Гогуа не видел, чтобы Коссиев улыбался.

В итоге начальник разрешил Гогуа курить в ШИЗО, приказал поменять матрац. Возможно, надеялся, что можно как-то повернуть уголовное дело, перенаправить обвинения на Луиста (об этом он один раз откровенно просил Гогуа, признавшись, что подозревает бывшего подчиненного в том, что тот на него «пишет») и остаться при должности. В разговорах признавался, что ему еще «детей поднимать» (одна из дочерей Коссиева «пристроена» в сегежскую полицию, вторая живет в Петербурге, туда же уехал учиться сын). Обещал создать «шикарные условия» для Гогуа, если тот сможет отказаться от своих показаний хотя бы во время суда. Временами Гогуа казалось, что Коссиев может осознать: терять ему нечего — и устроит обидчику настоящее « умерщвление» (когда история с уголовным делом только начиналась, начальник якобы угрожал создать Гогуа такие условия, что тот «закончит суицидом»).

«Под конец я его не узнавал. Обычно он всегда гладкий, выбритый, постриженный налысо. А тут у него волосы появились. И мы уже не как враги [общались], он ко мне приходил в ШИЗО, доставал сигареты и сам курил, хотя некурящий был. Он убрал агрессию, нейтралитет соблюдал. Когда он понял, что никак не получается остановить ФСБ и Следственный комитет, договорился со мной, что я гружу только Луиста. В то время он по-другому себя вел: не по-отечески, конечно, но я бы не сказал, что это был мой враг. „Вот, — говорил он мне, показывая погоны на плече, — пока звезда лежит, я им интересен. Если уволюсь, буду им неинтересен. Поэтому ты мне четко дай ответ: увольняться или остаться“».

6 ноября 2017 года Гогуа по приказу Коссиева выпустили из ШИЗО. 7 ноября — почти через год после истории с Дадиным — Коссиев ушел в отпуск. На следующий день против него возбудили первое уголовное дело — по части 1 статьи 285 Уголовного кодекса («Злоупотребление должностными полномочиями»), и начальник ИК-7 вышел на пенсию.

«После этого я видел его на очной ставке, он опустил глаза, не мог смотреть мне в глаза. Я, конечно, довольными глазами смотрел [на него], и ему это не нравилось», — торжествует Гогуа.

Позже, в апреле 2018-го, следствие возбудило в отношении Коссиева второе дело — о превышении полномочий (часть 1 статьи 286).

Четверо потерпевших по делу Коссиева-Луиста освободились из ИК-7, в том числе — по УДО. Двое остаются в «семерке».

Лаша Гогуа продолжает отбывать наказание, но не в Сегеже.

Линейщик Иван Коротич ненадолго занял высшую ступень в иерархии заключенных — стал нарядчиком вместо Кэца, которого этапировали на «Онду». Коротич уже освободился и вернулся на Украину.

Освободился и сам Кэц — Дмитрий Кузнецов, он живет в Петрозаводске.

В отличие от пострадавших бизнесменов, у бывших «активистов» претензий к Коссиеву нет.

— Честно говоря, я считал Коссиева человеком, который просчитывает свои ходы и перестраховывается. Когда мы начали работать с Гогуа, когда пошли суммы такие — 700 тысяч на реконструкцию цеха — я был на 100% уверен, что это все согласовано с управлением. Но когда я узнал, что это все делалось втихаря, я вообще был в шоке. Это его большая глупость, недоработка: такие вещи надо согласовывать. Во всех колониях делаются ремонты [за счет заключенных], все это все знают. Нельзя это скрывать от управления. Я бы сейчас Коссиеву задал вопрос, все ли нормально у него с головой? Что он сделал? Он сам утонул и всех вокруг себя утопил, — недоумевает экс-нарядчик Кузнецов.