Впервые Дни памяти на Соловках прошли в 1989 году. Их организовали Соловецкий музей-заповедник и общество «Мемориал» при поддержке районной администрации. С 1998 года маршрут соловецких Дней памяти начинается 5 августа — день начала Большого террора — с траурных церемоний на мемориальном кладбище «Сандормох». До 2014 года проводились «Мемориалом» совместно с Музеем и поселковой администрацией. С 2015 года — только силами «Мемориала».

В 2018 году в Днях памяти участвовали активисты «Мемориала» из Санкт-Петербурга и Москвы, историки и гражданские активисты, блогеры и журналисты, в том числе — корреспондент «7х7» Денис Долгополов .

Соловецкий монастырь был основан в 1436 году. До установления в России Советской власти на островах тоже были тюрьмы, но СЛОН — предтеча ГУЛАГа — затмил своей жестокостью все, что было до него.

В Савватьево группа расположилась на поляне в паре сотен метров от скита. Вход на его территорию был запрещен. Член правления «Мемориала» Александр Даниэль рассказал участникам тура историю политических заключенных Соловков.

В 1923 году на острова привезли партию заключенных из северных лагерей ОГПУ, в которой было много социалистов и анархистов, размещенных в трех политскитах. Кроме Савватьево, они были на островах Большая Муксалма и Анзер.

Первый корабль пришел в ночь с 6 на 7 июня. В этой партии были большей частью социалисты: эсеры, меньшевики, левые эсеры, члены партии Грузинской социал-демократической партии, социалисты-сионисты.

Соловецких заключенных делили на три группы: политические (сокращенно — политы) контрреволюционеры (каэры) и уголовники. Были категории помельче, но основные — эти три. Прибывшие в июне попадали в категорию политических и были размещены в Савватьевском ските.

У них был особый режим. Политзаключенные не могли выходить за пределы отведенной под скит зоны, в отличие от остальных соловецких узников. Те должны были приходить на поверку и ночевать в Кремле, а в остальном передвигались по острову свободно. Но у политов был и ряд преимуществ.

Преимущества политических заключенных:

— Их не заставляли работать, за исключением бытового труда вроде уборки и заготовки дров

— Внутри зоны было свободное общение

— У политов было право самоуправления. Три крупных фракции — меньшевики, эсеры и левые эсеры — выбрали каждая по старосте, один из которых был главой старостата. Только они общались с начальством, остальные же политы ничего о нем не знали и не хотели знать.

— Внутри это было вроде общежития, коммуны, — рассказывает Александр Даниэль. — Это было самое главное завоевание политрежима, которое они впоследствии отстаивали уже в политизоляторах на материке. Долго, с голодовками, с кровью. В итоге остатки этого старостата сохранились в политизоляторах до 1936 года.

У политов были льготы при получении посылок, они получали поддержку известной организации «Помощь политическим заключенным» (Помполит). Заключенные могли свободно гулять в пределах двора, никого не интересовало, чем они занимаются с утра до отбоя. Это продолжалось до декабря того же года, когда был издан приказ о том, что гулять можно только до 6 часов вечера.

Заключенные не приняли это правило и заявили, что не подчинятся. Ближе к 6 часам во дворе продолжали гулять несколько политов. Когда пришло время возвращаться в скит, они этого не сделали. Охранники открыли огонь и убили шестерых человек, эсеров. Староста меньшевиков Борис Богданов встал в дверях и не пускал своих во двор.

После расстрела среди заключенных пошел разговор о бессрочной голодовке. Несмотря на то, что в декабре на Соловках нет навигации, о происшествии быстро стало известно, в том числе в Европе. В этом же месяце появилась первая заметка о расстреле в одном из эмигрантских изданий. Ирина Флиге считает, это произошло, потому что был еще только 1923 год и начальство Соловецкого лагеря не могло не доложить о случившемся в Москву. Там в то время советская власть была еще не так однородна, как стало позже, и поэтому слухи могли просочиться в Европу.

Даже советская пресса не смогла умолчать о расстреле, правда, подала новость иначе. «Известия» написали, что заключенные начали бунтовать, вооружившись кольями и топорами, и конвоиры были вынуждены открыть огонь.

Произошедшее поразило и начальство лагеря. Оно оказалось в замешательстве и, чтобы как-то сгладить углы, разрешило похоронить умерших. Заключенным было позволено выйти из скита, выкопать могилы и поставить памятник. Это был большой камень с датой расстрела — 19 декабря 1923 года — и именами погибших.

Позже камень пропал и по-прежнему не найден, хотя поиски велись не раз. По слухам, его могли утопить в одном из озер, расколоть на мелкие части или перевернуть надписью вниз. Последнюю версию в 1999 году проверял молодежный отряд «Мемориала» — они переворачивали все крупные камни на острове, но ни на одном из них не увидели искомых надписей.
В 2013 году члены «Мемориала» привезли из Санкт-Петербурга и установили информационный камень, на котором было написано:

«Здесь, в Савватьевском политскиту, 19 декабря 1923 года во время демонстрации протеста погибли от пуль охраны заключенные социалисты: Наталья Бауэр, 32 года, Гавриил Билима-Постернаков, 26 лет, Меер Горелик, 26 лет, Елизавета Котова, 23 года, Георгий Качоровский, 27 лет, Всеволод Попов, 27 лет».

Через два дня он исчез.

Активисты политскитов не удовлетворились возвратом свободных прогулок (приказ не отменили, но перестали следить за его соблюдением). В январе 1924 года политы выдвинули требование возврата их на материк, так как на Соловках, в относительной изоляции от мира, декабрьская трагедия могла повториться.

Заключенные начали большую голодовку. Участвовали не все — меньшевики сочли такую форму протеста бесперспективной, и в основном голодали анархисты и эсеры. Один из них, который был врачом, общим решением был исключен из голодающих, чтобы следить за состоянием остальных.

Голодовка продолжалась долго. Многие голодающие, у которых за плечами уже были годы тюрем и ссылок, оказались в критическом состоянии. В итоге заключенные сняли голодовку, однако им удалось добиться своего: в ОГПУ началась дискуссия о том, чтобы переместить политов с островов. В мае 1925 года решение было принято, и их расселили в несколько политизоляторов на материке.

— На материке и произошло настоящее наступление на права и свободы политрежима. С 1925 года жизнь этих людей в изоляторах — сплошная борьба за отстаивание сначала политрежима, а потом его остатков. И мы знаем, чем это кончилось. В 1936-37 годах его льготы обратились в противоположность. Режим в политических изоляторах стал хуже, чем когда бы то ни было в российских тюрьмах, и до- и послереволюционных, — рассказал Александр Даниэль.

Подъем на Секирную гору непрост. Долгое время она считалась самой высокой точкой Соловецкого архипелага (на самом деле, гора Голгофа на Анзере выше). «Секирка», по-простонародному, это холм высотой 73 метра. На вершине есть смотровая площадка, с которой открывается красивый вид. В нескольких метрах стоит двухэтажный Вознесенский скит, в котором находились заключенные штрафного изолятора. На втором этаже скита режим был жестче: там не топили и почти не кормили.

Борис Ширяев в книге «Неугасимая лампада» рассказывал, что заключенные второго этажа спали штабелями, чтобы не замерзнуть. Первый ряд ложился на бок на полу, следующие — сверху, поперек, как дрова в поленнице. На верхний ряд набрасывали весь скарб, какой был.

По словам одного из заключенных, переданным автором, 80-летний старец по прозвищу «утешительный поп» погиб, задохнувшись, когда ему выпало спать в нижнем ряду.

О том, что происходило на Секирной горе, нам рассказала директор научно-исследовательского центра Санкт-Петербургского «Мемориала» Ирина Флиге.

Заключенных других отделений Соловецкого лагеря за разные провинности отправляли на Секирную гору на срок от трех месяцев до года. Приговор был близок к смертельному — с Секирки мало кто возвращался. Мемуары об этом месте написаны только теми, кто туда не попадал, по рассказам и слухам.

О Секирной горе ходит несколько легенд, которые, по словам Ирины Флиге, не подтверждены. Одна из них — о том, что заключенных заставляли сидеть на жердочках. Еще одна — о том, как их спускали с лестницы с привязанным к телу баланом (бревном). К тому моменту, как человек докатывался до конца лестницы, он уже был мертв.

Говорят, что все туристы, пытающиеся сосчитать ступени на этой лестнице, называют разные числа. Но мой результат совпал с результатом одного из участников тура — мы насчитали 292 ступени.

Заключенные этого штрафизолятора умирали как по «естественным» причинам — из-за плохого режима, холода и голода, — так и в результате расстрелов. На Секирной горе приводились в исполнение внутрилагерные смертные приговоры.

Установить, кто конкретно там был расстрелян, пока не удалось. В документах есть только несколько имен, а среди историков идут споры о том, нужны ли массовые раскопки на Секирной горе с целью установить личности убитых.

Одни говорят, что это надо сделать, другие против. Последние аргументируют тем, что единого места захоронения в штрафизоляторе не было — тела закапывали в разных местах на склонах горы, как рассказала Ирина Флиге, которая считает, что копать не надо. По ее мнению, сама гора с крестом на вершине является памятником людям, которые были здесь убиты.

История Евгении Ярославской-Маркон известна благодаря автобиографии, которую она писала, находясь на Соловках под следствием. Ярославская говорила, что именно благодаря следствию она получила достаточно бумаги, чтобы написать книгу — ей понадобилось 40 листов убористым почерком. До этого заключенная выпускала газету «Урканская правда» на тетрадных листочках, рассказала Ирина Флиге.

Ярославская работала журналистом и поначалу с трудом определяла себя политически, но после ареста мужа Бориса Ярославского ненависть к советской власти стала смыслом ее жизни.

Некоторое время почитав в Европе лекции о жизни в СССР, Ярославский сказал: «Не могу больше. Еду домой, расстреливаться». Его арестовали через два месяца после того, как семья вернулась в Союз.

Евгения Ярославская решила, что единственная сила, которая может противостоять советской власти — уголовный мир, и начала внедряться в него. Она ночевала в телефонных будках и подворовывала. Несколько раз была арестована и приговорена к обязательным работам. Аресты позволили ей познакомиться с уголовным миром и начать агитировать против власти, но получалось это не слишком удачно, к ее словам не прислушивались.

Когда на ее счету числилось уже немало нарушений, Ярославскую сослали в Великий Устюг, где она сошлась с другими преступниками и пошла с ними на грабеж торговой лавки. За это она была сослана на три года в Сибирь.

По дороге Ярославская переквалифицировалась в гадалку. Многие жители деревень и сел несли ей еду и деньги. Гадалка обеспечила пищей весь этап и скопила денег для себя. Накопилось достаточно для побега. Дойдя до Красноярского края, она решила бежать. Добралась до Кеми и стала готовить побег мужу, который в это время был в заключении на Соловках. Побег не удался, и Борис Ярославский был приговорен к расстрелу, а Евгения попала в женский изолятор на Заяцком острове.

— После расстрела Ярославского на Заяцкий остров приезжает Успенский, начальник лагеря, известный как палач и садист, — рассказывает Ирина Флиге. — Евгения готовит заранее булыжник, пытается попасть им в Успенского. То ли камень выбили из руки, то ли она промахнулась. Успенский кричит: «Убью тебя, суку, как я всадил из этого револьвера пулю в дурацкую башку Ярославского».

На допросе под следствием она говорила, что главная цель ее жизни — отомстить за мужа. Это были уже 1930-31 годы. «Заслуги» Советской власти были хорошо известны, и она их перечислила.

Ярославскую привезли на Секирную гору. О том, как проходил расстрел, стало известно случайно. Мемуарист Соловков Никонов-Смородин описал историю своей встречи с чекистом по фамилии Мыслицын, который был свидетелем ее казни. Ярославскую вытащили из изолятора и привели к начальнику лагеря. Она успела ударить его протезом, после чего Успенский ее застрелил.

О протезах Ярославская рассказывает в самом конце своей книги. У нее не было обеих ступней. Но женщина, по ее словам, «забыла сказать» об этом. «Я попала под поезд, у меня отрезало обе ноги, — пишет она. — Забыла, потому что эта ерунда никак не может сравниться с моей любовью к Борису Ярославскому».

— Права была Ярославская. Уголовный мир справился с большевиками, и сейчас мы живем в этом перевернутом мире. Только она думала, что они справятся в честном бою. Вместо этого уголовный мир просто пропитал всю большевистскую и советскую власть, и сегодня это та власть, которую мы имеем, — сказала Ирина Флиге.

До того, как Соловки превратились из лагеря в тюрьму, заключенные старались по возможности жить даже в таких условиях. Например, были театры. Один из них был хорошо известен в стране, о нем подробно написал в автобиографической книге «Неугасимая лампада» Борис Ширяев. Этот театр был основан внутри лагеря провинциальным артистом, третьеразрядным, по словам Ширяева, но безумно влюбленным в театр. Заключенные, задействованные в постановках, с удовольствием приходили на репетиции, несмотря на то, что они были голодны и истощены тяжелым рабочим днем.

Ширяев также рассказывает о тайном праздновании Рождества: после работ по заготовке леса он пошел в Кремль последним и взял с собой небольшую елку. У кремлевской стены была приготовлена веревка, с помощью которой соседи по камере затащили дерево внутрь. В камере с автором жили люди разных религий, но все были счастливы устроить себе праздник: кто-то добыл еду, кто-то водку. Когда охранник, дежуривший в эту ночь в том отделении, увидел это, но решил не наказывать заключенных (за подобное грозила отправка на Секирную гору), а присоединиться к празднованию.

Были на Соловках и работники науки. Самые известные из них — Павел Флоренский и Дмитрий Лихачев.

Всесторонне развитый ученый и богослов Флоренский попал на Соловки в 1934 году и начал работать в церкви на Филипповой пустыни (Большой Соловецкий остров), в лаборатории йодпрома.

На островах было много водорослей. Их сжигали, и из золы получали йод. Это был сложный процесс с выделением ядовитых газов. Флоренский с коллегой придумал аппарат, благодаря которому производство йода стало проще и безопаснее. Ученый много писал домой, рассказывал жене и детям подробно о своей жизни и работе. Эти письма опубликованы.По данным архивов ФСБ, Флоренский был расстрелян 8 декабря 1937 года в составе второго этапа заключенных, вывезенных с Соловков на массовые расстрелы.

Дмитрий Лихачев, известный советский и российский филолог, культуролог и искусствовед был арестован в 1928 году за участие в кружке «Космическая академия наук», осужден на пять лет как контрреволюционер. Работал в криминологическом кабинете, позже диспетчером и счетоводом на строительстве Беломорканала.

Лихачев вместе с Владимиром Короленко, племянником писателя Короленко, оставили память о себе в камне. Этот крупный булыжник находится довольно глубоко в лесу, в сторону от дороги с Большого Соловецкого острова на Большую Муксалму.

По воспоминаниям Лихачева, его товарищ был приговорен к расстрелу с заменой 10 годами лагеря.

Короленко удалось достать молоток и зубило, и вместе с Лихачевым он отправился по муксалминской дороге искать камень. Когда нашли, выбили на нем свои фамилии. Камень стоит до сих пор.

Дмитрий Лихачев был переведен на строительство Беломорканала в 1931 году, а в 1932-м освобожден. Владимир Короленко на свободу не попал: его расстреляли в Сандармохе в 1937 году в составе первого соловецкого этапа.

В 1933 году Соловки стали отделением Беломоро-Балтийского комбината, а в 1936 — тюрьмой. К тому времени количество заключенных сократилось до 5-6 тысяч человек. На лагерном режиме остались меньше половины из них, только для того, чтобы вести хозяйство. Тюрьма располагалась в Соловецком Кремле, на острове Муксалма, в Савватьево и бывшем Сергиевском скиту. Там остались большие келейные корпусы, удобные для расположения камер.

Тюремный режим — это час прогулки в день и решетки на окнах. В дверях появились глазки и кормушки. Заключенным полностью запретили разговаривать друг с другом. Многие боялись, что разучатся говорить. За нарушение грозил карцер. Охранники получили войлочные тапки, а в коридорах постелили войлочные ковры, чтобы заключенные не могли слышать приближение охранника.

В августе 1937 года вышел секретный приказ наркома внутренних дел Николая Ежова о репрессиях части населения страны. Начался Большой террор — совокупность репрессивных кампаний. Первая — это репрессии врагов в государственном и политическом аппаратах, вторая — нарушителей законов в государственном и политическом аппаратах, третья — кулаков, антисоветского и уголовного элемента, а четвертая — борьба с иностранной разведкой.

В каждую тюрьму и лагерь был отправлен документ с лимитом — сколько человек надо расстрелять. На Соловки пришел документ о расстреле 1 824 человек. Первый протокол был составлен в октябре на 1 116 человек. Этот этап отправили с Соловков в урочище Сандармох, там было расстреляно 1 111 человек, пятеро умерли по дороге.

— Не было никаких казней, никаких приговоров. По приказу из Москвы человека связывали, отбирали ценные вещи и ценную одежду, которая расхищалась и сдавалась в финотдел, а непригодившееся кидали в яму, —рассказал руководитель фонда «Возвращенные имена» Анатолий Разумов. — Их привозили в лес и не расстреливали, а пристреливали. Главные специалисты выезжали на расстрелы из Петрозаводска. Один из них смеялся над теми, кто из Медвежьегорска, над их примитивными методами с дубинами. Он говорил: «Что вы с дубинами? У нас в Петрозаводске используют галстуки. Задушим, а потом везем расстреливать».
Эти народные предания, которым мы не вполне верили — что людей часто привозили полуживыми, что им загоняли иголки под ногти — все это нашло документальное подтверждение.

Второй этап отправили в ноябре того же года. Точно неизвестно, где их расстреляли. Сотрудники «Мемориала» полагают, что, возможно, под Ленинградом. В этом этапе было убито 509 человек. В той партии, в частности, был расстрелян Павел Флоренский. Третий этап заключенных вывезти не успели, так как закончилась навигация.
До февраля составлялся третий протокол, по которому было расстреляно 198 человек прямо на Соловках, предположительно в Исаково или под Секирной горой.

Всего из соловецких заключенных было расстреляно 1 818 человек.

В 1939 году закрылись и тюрьма, и лагерь. Причины — ожидание войны и истощение ресурсов на островах, — рассказала член «Мемориала» Евгения Кулакова. — Но прежде, чем отправить заключенных на материк, вывели на работы. Они построили здание тюрьмы около кирпичного завода, здание госпиталя, школу и детский сад.

Все это было сделано для морской базы Северного флота, которую планировалось разместить на Соловках. В последний момент решили отдать острова под учебный отряд флота.
Осенью 1939 года заключенных начали массово вывозить в Норильск и Воркуту, небольшие части попали в Ярославскую, Владимирскую и Вологодскую тюрьмы.

В Норильске в это время начал строиться никелевый завод. К его созданию привлекли множество соловецких заключенных, на острова приезжал лично начальник Норильского лагеря.

Всего за годы работы лагеря и тюрьмы через Соловки прошло от 80 до 100 тысяч заключенных. По архивным данным, с 1923 по 1933 на Соловках умерло 7,5 тысяч человек. По данным писателя Михаила Розанова — 43 тысячи. Сотрудники музея говорят, предположительно, о 13 — 15 тысячах.

— Мы здесь собираемся с 1989 года. Прошло 30 лет. Наверно, надо признать, что битву за память мы проиграли, — сказал Александр Даниэль, выступая на Аллее памяти. — Все возвращается, все вернулось уже. Всевластие тайной полиции, фальсифицированные судебные дела, пытки на следствии. Растет количество политических заключенных в стране. В 1989 году мы хотели через память стать свободными. Но этого не получилось. Мы несвободны. В стране послушный парламент, имитация демократии, выборов, имитация самых разных институтов. Гражданское общество находится под чудовищным давлением.

Наверно, мы не смогли чего-то понять. Наверно, память сама по себе не делает людей свободными — это делает понимание, осмысление прошлого, а не просто память о нем. Мы не сумели осмыслить наше прошлое, никто из нас. Даже самые начитанные, умные, знающие не могут ответить себе на вопрос: «Что же это было? Что происходило с нашей страной?» И пока мы не можем ответить на него, мы не можем достигнуть понимания и настоящего тоже. Может, нам надо подниматься выше и выше по реке времени. Может быть, надо искать корни зла глубже, чем мы их искали. Во всяком случае, каждому из нас надо постоянно и непрерывно думать. Автоматизм в ритуалах памяти нас не спасает.

Мы проиграли бой за прошлое, но, я думаю, пока мы живы — а когда будем уже не живы, следующее поколение наших сограждан — будем продолжать борьбу за понимание. Бои проиграны. Война не проиграна, пока кто-то продолжает бой. Мы будем продолжать этот бой, нас к этому обязывает наша мертвая память, которую мы собрались сегодня почтить.

Ирина Флиге считает, что на островах идет работа на урезание памяти.

Спустившись с Секирной горы и отойдя немного в сторону, участники оказались на небольшом кладбище. Там шесть могил, одиночные и групповые. В этом месте два года вел раскопки руководитель карельского «Мемориала» историк Юрий Дмитриев. Это было то, что он успел раскопать. Затем руководитель музея, он же настоятель монастыря архиерей Порфирий (Шутов) не стал продлевать договор, который был заключен в предыдущие два года.

— Вы, наверно, заметили маленький, скромный указатель, что здесь находится кладбище заключенных, — говорит Ирина Флиге. — Как это работает? Всего несколько могил. Даже на этой площадке это далеко не все, что есть. Не говоря уже о других склонах. И посетители, туристы, которые сюда приходят, прочитав, что это кладбище, недоумевают: «Это все? Шесть крестов?» Даже в самом страшном месте умерло «всего» (это страшное статистическое слово) несколько человек?

Очень многие годы тут просто стоял знак памяти без границ. Можно было думать, где проходит граница — здесь, или там, или где-то еще. Но в 2004 году по инициативе директора музея был установлен вот этот маленький загончик. И с этого момента лагерное кладбище стало трактоваться как захоронение внутри него.

Такое странное место получилось. Место, которое работает не на память, а на урезание памяти. Это такой фрагмент, — подытожила Флиге. — То же самое, что мы видели в Аллее памяти.

На Аллее памяти установлено несколько камней, которые привезли разные народы: чеченцы, украинцы, армяне, поляки и ряд других — всего около 10 камней. О лагерном прошлом Соловков сейчас могут напомнить изредка встречающиеся двери с тюремным глазком и кресты напротив больницы — если говорить о центральной части Большого Соловецкого острова.

Подальше от монастыря можно увидеть больше. Например, в получасе ходьбы есть место бывшего кирпичного завода. Самого завода не осталось, но есть здание тюрьмы, построенное рядом. Из кирпича, только кирпич не с завода, а заказанный на материке. Уже после закрытия завода поступил приказ построить это здание, предназначенное под тюрьму, в которой никто не сидел — после завершения стройки всех соловецких заключенных вывезли на материк.

Внутреннее устройство очень похоже на тюремное. Одна из версий сотрудников музея — что здание строилось для дисциплинарного батальона Северного морского флота, но она не подтверждена. Сотрудники «Мемориала» считают, что это все же была тюрьма.

В прошлые годы здание было закрыто, и участники Дней памяти проникали внутрь через окно. В этот раз вошли через дверь. Внутри можно найти несколько пустых пивных банок и сигаретных пачек. В нескольких шагах, за углом стоящего рядом сарая, спал на траве мужчина.

Большая часть зданий, которые использовал лагерь — это постройки монастыря, которые впоследствии снова стали монастырскими скитами и внешне ничего не говорят о лагерном прошлом Соловков.

После того, как попытки сотрудников «Мемориала» найти памятник расстрелянным в Савватьевском скиту окончились неудачей, они решили поставить этим людям свой памятник, не могильный, а информационный. В 2013 году привезли его из Санкт-Петербурга, установили. Через два дня Юрий Бродский пришел посмотреть на него и сделать снимок, и сфотографировал пустое место. Администрация Соловков ничего не смогла об этом сказать. Памятник пропал и до сих пор не найден.

— В России нет никакой исторической памяти, а есть наследование. Одна часть общества наследует одну часть памяти, другая — другую часть. В этой истории получилось, что сегодняшний Соловецкий монастырь явился наследником лагерной администрации, которая куда-то дела первый памятник. Они так же поступили со вторым, — считает Ирина Флиге.

— Никогда не будет на Соловках мемориальной комнаты Дмитрия Лихачева, как обещал губернатор. Они уничтожают память — всю! Сейчас уничтожили табличку на тюрьме о том, что здесь сидел декабрист Александр Горожанский. Тихо сняли и унесли.

Им такая память не нужна, им нужно благолепие. Они уничтожили последнюю надпись заключенного в Преображенском соборе, на арамейском языке, на языке Христа. Уничтожили ради благолепия церковного. И это все отзовется, конечно, — считает Юрий Бродский.

— Я бы хотел чуть-чуть прикрыть пессимизм Александра Юльевича [Даниэля]. Да, ситуация ухудшилась, идет реакция. Но ее можно воспринимать и по-другому. Можно быть благодарным, что наконец-то весь гной, вся советскость вышла наружу, — сказал член правления международного общества «Мемориал» Сергей Кривенко. — Те, кто хотел, что-то совершили. По крайней мере, мы видим и представляем себе наглядно, а не по мемуарам, как это могло происходить в 30-е годы. Как большинство людей стали принимать политику власти, сопротивляясь внутренне или нет. Эти механизмы, которые тогда применялись, сейчас применяются в меньшем масштабе, но они стали видны.

Германия тоже тяжело изживала меньший период нацизма, перелом в немецком обществе произошел в 70-80-е годы. Почти 40 лет после войны. Мы еще не прошли эти 40 лет после 1991 года.

Нужно осмысление плюс работа по защите прав. Единственное, что человеческая цивилизация смогла противопоставить давлению государства, его преступлениям — это система прав человека. Нужно ненасильственное гражданское сопротивление. Наверно, основной урок 20 века — сопротивление должно быть ненасильственным. Все возможно. Мы видим это на примере Грузии, где за несколько лет коррупционную полицию полностью заменили. Я думаю, что для уныния время еще не пришло.

Одна из участниц Дней памяти считает, что нужно провести трибунал наподобие Нюрнбергского процесса над теми, кто виновен в Большом терроре:

— Как в Германии везде порицаются идеи Гитлера, так и у нас должно быть запрещено прославлять Сталина. Самое главное — определить, что он преступник. Для этого должен быть процесс. Не обязательно, чтобы они там живые сидели, документов достаточно.

— Проблема в том, что Нюрнбергский трибунал был не общественным трибуналом, это был полноценный суд с правомочной судейской коллегией, — возразил Александр Даниэль. — Международный суд, в котором участвовали государственные власти.

Конечно, мы можем провести общественный трибунал на раз, это нам ничего не стоит. Такие проводились в Литве, например. Можно хоть сто таких трибуналов провести, но это не сдвинет с места общественное сознание. Сдвинуть его может суд, наделенный статусом юридического органа. Я согласен, что такой суд необходим. Но как вы представляете себе, что сегодняшняя власть будет судить саму себя, какой она была 70 лет назад? Маловероятно. А от общественного трибунала толку ноль без палочки.

В начале 2010-х мы написали для государства программу, которую журналисты назвали «программой десталинизации». Там был комплекс мер. Но когда программа проходила по государственным институтам, от нее осталась примерно одна восьмая часть. И это не случайно. Власть больше всего боится вопроса о том, что произошедшее было не каким-то стихийным бедствием, поразившем страну, а цепью преступлений. Что эти преступления совершены конкретными людьми, и у каждого из них есть своя доля вины, все это можно документировать и оценить с правовой точки зрения. На это они никогда не пойдут, потому что это та же самая власть.

Я не имею в виду суд над властью вообще. Над конкретными деяниями. Вот есть приказ, вот его исполнитель, вот исполнитель следующего ранга, хотя бы до уровня регионов. Этот приказ привел к гибели такого-то количества людей, это количество известно с точностью до десятков. И такое-то число людей было лишено свободы благодаря этому приказу. Надо определить, чем является это действие с точки зрения российского права 1930-х годов, чем — с точки зрения сегодняшнего права России, что это было тогда и есть сейчас с точки зрения международного права. Нужно назвать преступление преступлением и назвать людей, которые руководили совершением этого преступления.

— Память о терроре — это не про вчера, хотя был момент, когда нам так казалось, — считает Ирина Флиге. — Это про сегодня. А значит, когда дело дойдет до трибунала — не исторического, а реального трибунала нынешней власти — то обязательным пунктом будет сокрытие свидетельств и вещественных доказательств о преступлениях советской власти. Я считаю, что это оптимистический подход. Трибунал состоится, потому что вчера и сегодня в нашей реальности срослось. Значит, надо работать над подготовкой к нему.

На памятных митингах в Сандармохе и Красном Бору историк Анатолий Разумов призвал общественность Карелии пристально следить за тем, как будут проводиться новые раскопки в Сандармохе:

— Скоро сюда приедут фальсификаторы истории — Военно-историческое общество. Они будут доказывать, что здесь финны расстреливали пленных красноармейцев. Надо внимательно смотреть за тем, что они здесь делают.

Теория о расстрелянных финнами красноармейцах появилась в 2016 году. Ее выдвинул петрозаводский историк Юрий Килин, его поддержал коллега Сергей Веригин. Подробно об этом рассказано в расследовании «7х7» «Переписать Сандармох».

На днях стало известно, что Российское Военно-историческое общество действительно получило разрешение на работы в Сандармохе. Килин и Веригин в экспедицию не включены.

Историческое сообщество отнеслось к идее с недоверием. Авторитет РВОИ в профессиональном сообществе низок.

Несколько жителей Карелии выразили готовность наблюдать за раскопками.